130 лет со дня рожденияПравила жизни: Корней ЧуковскийНикогда я не считал себя талантливым. О своем писательстве я невысокого мнения, но я грамотен и работящ.
Я вообще никогда никого не слушался, ни дур, ни умных, иначе я не написал бы даже «Крокодила».
Я почти единственный сказочник из всех детских современных писателей, единственный сказочник на 150 000 000 — и пишу по одной сказке раз в три года.
Вот я, если бы в дороге не перезнакомился со всеми людьми, да не в своем купе, а в целом вагоне, да не в одном вагоне, а в целом поезде, со всеми пассажирами, сколько их есть, да еще с машинистом, кочегаром и кондукторами в придачу, — я был бы не я. Я непоседлив, вертляв, болтлив и любопытен.
Нет, при создании детских стихов рассчитывать на вдохновение нельзя.
читать дальшеЗачем-то устраивается пленум по детской литературе. Выступать я не буду. Если бы я выступил, я обратился к юным поэтам с единственным вопросом: отчего вы так бездарны? Эта речь была бы очень короткая — но больше мне нечего сказать.
Я, конечно, во всякое время мог бы складывать вот такие стишки:
Весел, ласков и красив —
Зайчик шел в кооператив,
но этого мне не позволяет моя литературная совесть.
Сейчас я еду в Наркомат мясной и молочной промышленности читать детям.
Почему в «Мухе-Цокотухе» паук находится так близко к своей мухе. Это может вызвать у детей эротические мысли. Почему у комарика гусарский мундир? Дети, увидев комарика в гусарском мундире, немедленно затоскуют о монархическом строе? Почему мальчик в «Мойдодыре» побежал к Таврическому саду? Ведь в Таврическом саду была Государственная дума. Почему героя «Крокодила» зовут Ваня Васильчиков? Не родственник ли он какого-то князя Васильчикова, который, кажется, при Александре II занимал какой-то важный пост? И не есть ли вообще Крокодил переодетый Деникин?
Н.К. Крупская упрекает Крокодила за то, что он мещанин. Но кому нужно, чтобы он был пролетарием?
Прочтите, что пишут американцы о Толстом, или французы о Чехове, или англичане о Мопассане — и вы поймете, что духовное сближение наций — это беседа глухонемых.
У нас был еж. Он умер. Мы похоронили его. А он ушел из могилы через два часа.
И знаете ли вы, почему некий Сидоров назвал свою дочь Гертруда? Потому что для него это имя означало Герой Труда.
А насчет того, что такое «чуковщина», у меня есть особое мнение. Я, например, думаю, что этим словом ругаться нельзя.
Чтобы письмо дошло, нужно начинать его словами «Мы живем отлично, радуемся счастливой жизни, но...» и дальнейшее любого содержания.
Мерзавцы прежде всего дураки. Быть добрым куда веселее, занятнее и в конце концов практичнее.
Трудно доказать пошляку, что он пошляк, а мерзавцу — что он мерзавец.
Мне кажется, нужно подписывать под фотоснимком: АННА АХМАТОВА И БОРИС ПАСТЕРНАК. Когда я видел в газетах: «А. Ахматова», мне казалось, что это опечатка или что дело идет о другом человеке. Из-за того что они попали на фотопленку, они не утратили своих прав называться именами.
Когда читают стихи, перебивать можно только в одном случае: если загорелся дом! Других причин я не знаю!
Я не люблю себя во время споров и потому предпочитаю писать.
Дети живут в четвертом измерении, они в своем роде сумасшедшие, ибо твердые и устойчивые явления для них шатки, и зыбки, и текучи.
В детстве я был уверен, что слово «ваятель» иностранное и что в переводе на русский язык оно означает «скульптор».
Не всякий управдом рискнет написать приказ: «О недопущении жильцами загрязнения лестницы кошками».
Повторяю: словесные штампы выработаны с древних времен хитроумным сословием чиновников для той специфической формы обмана, которая и называется втиранием очков. Я никогда не мог понять, почему у одних такой язык называется дубовым, а у других — суконным: ведь этим они оскорбляют и дуб, и сукно.
Помню, как страшно я был возмущен, когда молодые люди, словно сговорившись друг с другом, стали вместо до свиданья говорить почему-то пока.
Я не люблю вещей, мне нисколько не жаль ни украденного комода, ни шкафа, ни лампы, ни зеркала, но я очень люблю себя, хранящегося в этих вещах.
Конечно, мне не очень нравится, когда меня величают одним из старейших писателей нашей страны. Но ничего не поделаешь: я пишу и печатаюсь без малого семьдесят лет. При мне человечество изобрело автомобиль, самолет, электрический свет, радио, телевизор.
Мое здоровье загадочно.
Болезнь входит пудами, а выходит золотниками.
Со мною делается то самое, что со всеми дряхлыми стариками: быстрая утомляемость, мозговая вялость и вдобавок ко всему ослабели ноги. Мои дальние прогулки относятся к тому далекому прошлому, когда мне было 75-85 лет.
Умирать вовсе не так страшно, как думают. Я изучил методику умирания, знаю, что говорят и делают умирающие и что делается после их похорон. В 1970 году Люша будет говорить: это было еще при деде, в квартиру к тому времени вторгнется куча вещей, но, скажем, лампа останется. И появятся некрологи в «Литгазете» и в «Неделе». А в 1975 году вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле) — и меня поставят на полочку.
Esquire